У меня уже второй год есть фотография, которую вручил когда-то Птица, которая после работала поддержкой и последней соломинкой в трудную минуту. С этой фотографии начался мой путь наверх, становление снова большой, если брать терминологию Кена Кизи.
Вот она: читать дальше
Тут — он еще говорил — хвостовые огни обгонявшей машины осветили лицо МакМерфи,
и в ветровом стекле я увидел такое выражение, какого он никогда бы не допустил, если бы не понадеялся на темноту,
на то, что его не увидят, — страшно усталое, напряженное и отчаянное,
словно он что-то еще должен сделать, но времени не осталось…
А голос лениво и благодушно рассказывал о жизни, которую мы проживали вместе с ним,
о молодых шалостях и детских забавах, о собутыльниках, влюбленных женщинах и
кабацких битвах ради пустячных почестей — о прошлом, куда мы смогли бы вмечтать себя.
(Кен Кизи "Над кукушкиным гнездом")
и в ветровом стекле я увидел такое выражение, какого он никогда бы не допустил, если бы не понадеялся на темноту,
на то, что его не увидят, — страшно усталое, напряженное и отчаянное,
словно он что-то еще должен сделать, но времени не осталось…
А голос лениво и благодушно рассказывал о жизни, которую мы проживали вместе с ним,
о молодых шалостях и детских забавах, о собутыльниках, влюбленных женщинах и
кабацких битвах ради пустячных почестей — о прошлом, куда мы смогли бы вмечтать себя.
(Кен Кизи "Над кукушкиным гнездом")
Я стою на краю пропасти. Внизу чернеет и хлюпает бездна - детище человеческое. В ней барахтаются люди, а точнее то, что от них осталось - тусклые оболочки, покорные своей судьбе, которые безропотно дают бездне поглощать себя и пережевывать, перемалывать косточки, одну за другой. Омерзительное зрелище.
Самое страшное, что многие из них чуть ли не добровольно сюда спустились, дали утянуть себя. Самое страшное, что уже оказавшись здесь они не пытаются спастись, выбраться. А те единицы, кто все же пытается, через какое-то время сдаются. Эта бездна - даже не докторша или её черные санитары, она в нас самих, в каждом из нас. И тем сложнее докричаться.
Но я кричу им, тормошу их, пытаюсь разбудить, вытащить. Я танцую, прыгаю и кривляюсь на краю бездны, лишь бы заметили, подняли головы. И замечают, в конце концов, обращают внимание, ужасаются моему нахальству и поскорее втягивают шеи, ожидая, как меня-смутьяна и дебошира сейчас настигнет кара: как посмел не слушаться заведенного здесь порядка? Но у меня пока хватает сил, чтобы кое-что противопоставить бездне. Некоторые из них смелеют, и уже не прячут глаза. Иногда осмеливаются пошевелиться или сказать что-то. Но стоит бездне проявить себя, как они снова становятся маленькими и тусклыми. Очень много нужно времени, что вернуть всех их к жизни.
***
Я смертельно устал. Устал бороться. Бездна не только внизу, она давит на плечи, выкручивает руки, сбивает с ног. Иногда думаю, может ну его, может сдаться, дать утянуть и себя и больше не думать ни о чем, ни сомнений, ни борьбы, никаких усилий.
Но я вспоминаю, как они поднимают головы.
Я вспоминаю, как они, сперва нерешительно, но позже все смелее и смелее, начинают бороться, начинают прокладывать себе путь наверх, к жизни.
Я вспоминаю их лица, на которых расцветают улыбки.
Я вспоминаю, как из затравленных теней они снова превращаются в людей, поднимаются, расправляют плечи, впервые за бесконечно долгое время свободно вздыхают и смеются. После того, как они научатся смеяться, без страха, свободно, как дети, бездна потеряет власть над ними.
Это, одна из немногих вещей, ради которых действительно стоит продолжать держаться, стоит вытаскивать этих бедолаг, одного за другим, пока мне хватает сил это делать. И еще немного после этого.